Ана-Мария меня не любила

Первое издание: ноябрь 1991 года
В продаже тридцатый легальное издание

О КНИГЕ

     АНА-МАРИЯ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛА – искренний, потрясающий и истинный рассказ девочки Ивы, растущей растерзанной между двумя семьями – семьями отца и матери. Между двумя мирами – хорватским и сербским. Между двумя верами – католической и православной.
     Ива решилась на эту горькую самоисповедь, чтобы выбросить яд из себя и выжить. Надо верить ей, даже когда говорит о самом страшном и невероятном. Потому что дети помнят истинно. Дети лучше всех ощущают несправедливость.
     АНА-МАРИЯ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛА – рассказ о безднах нечеловечества и безумия, в которые бросает человека ненависть к тем, отличающимся. И только потому, что отличаются. О злоупотреблении Бога и человеческой потребности верить, из-за творения всего, что является противоположным каждой из десяти Божьих заповедей.
     АНА-МАРИЯ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛА – роман-предупреждение. И в то же время книга, доказывающая, что только любовь может нас спасти.

ПРЕЖНИЕ ИЗДАНИЯ


КЊИЖЕВНЕ НОВИНЕ 1991 год	ПРОСВЕТА 1995 год	НАРОДНА КЊИГА 1996 год	ГЛОБОСИНО АЛЕКСАНДРИЈА 2003 год

ИНОСТРАННЫЕ ИЗДАНИЯ


Франция PHÉBUS 2001 год	Украина СЛОВ'ЯНСьКА БРАМА 2006 год	Amazon.com 2014 год

НАГРАДЫ И ПРИЗНАНИЯ

„Золотой бестселлер“, признание Радио-телевидения Сербии и газеты „Новости“, за одну из десяти самых продаваемых книг в 1998 году.

КРИТИКИ – ИЗВЛЕЧЕНИЯ

Надо было обладать огромными силами, чтобы написатьэту горькую самоисповедь. Иметь таланта чтобы не перейти в патетичность. Введя девочку Иву как рассказчика, автор достигает максимум убедительности. Дети не умеют лгать. Дети лучше всех ощущают несправедливость.

(Нада Бойич)

Через минималистское рассказывание автор изумительным способом описывает трудности и несогласие между теми двумя странами.

(книжная лавка „Dialogues“ в городе Брест, Франция)

В этом романе, блестяще написанном, вращаются нежность и горечь...

(„L’opinion independante du Sul“, Тулуза, Франция)

Провокационный роман, неполитикорректный, но который всё-таки пользовался большим успехом в Сербии...что доказывает, что там всё ещё есть люди, у которых есть свободная мысль.

(Мари Луиз Бернаскони, „Reforme“, Франция)

Этот роскошный роман оставляет сильное, смущающее впечатление ярким изображением одной необыкновенной семьи в одной иной цивилизации.

(„Notes bibliografikues“, Париж, Франция)

ЦИТАТ ИЗ КЊИГЕ

Воспоминанию
моей матери Радмилы Хабьянович,
урождённой Бурзан,
и моей бабушки Елены Бурзан,
урождённой Шаранович
за любовь
с любовью

    Ана-Мария меня не любила.
     Давно мне это стало ясно.
     Я спала. На кушетке, поставленной диагонально в нижней части супружеского ложе моих родителей. В „большой комнате“. „Маленькую“ делили дяди. Бабушка Марица спала в кухне.
     Пробудил меня всхлып. Теплота какогото тела, неприятно тесно прижимающегося с моим. Судорожное, крепкое, до боли себялюбивое объятие. Я вскочила со сна и, испуганная, открыла глаза. И села. (Наверное резкость, с которой это сделано, отдала движению силу вырвать меня из этого объятия.)
     – Мама?
     – Я здесь, дитя.
     Мать лежала рядом со мной.
     Этот плач, это сжатие, это тело – значит они её. Странно. Всё это, целая эта ситуация была для меня абсолютно неузнаваемой.
     Моя мать всегда обнимает нежно, широко, утешительно, охрабрительно, легко, приятно, тёпло.
     Моя мать никогда не спит на моей кушетке. Потому что, как она любит сказать, „женщине место у мужа“. А когда папа дежурит всю ночь в Доме ЮНА, она размещает обе половины их брачной кровати и спит вытянутой поперёк. Это объясняет цитатой из какойто книги, которая ей столько понравилась, что она её полностью усвоила и присвоила: „Нет ничего хуже того, когда проснёшься ночью, а вторая половина кровати пустая“.
     Такой я знаю мать. А вот это теперь?
     Свою сконфуженность, своё непонимание я выразила вопросом:
     – Что с тобой, мама?
     Мать не ответила.
     Через широкое окно входил яркий уличный свет. (Мать повидимому забыла спустить „шторы“ – тёмно-синюю обёрточную бумагу, наклеену на рулон волнистого картона). В комнате был лишь полумрак, поэтому я могла всё ясно видеть.
     Большая брачная кровать не была подготовлена к тому, чтобы спать – была застелена как и в течение дня, аккуратно покрыта тёмно-зелёным плюшевым прекрывалом. Даже шёлковые подушки были тщательно размещены. (Розы на подушках вывезены из красного и жёлтого, листья из тёмно-зелёного шелка, все на белой основе).
     Мать судорожно лежала, словно огромная всхлыпливая плода, полностью закутанная в фланелевую ночную рубашку. (Ночная рубашка была розового цвета, с голубыми и красными цветочками, застёгнутая по горло, с круглым воротничком, обшитым узкими кружевами. Теперь я знаю – это было ночное оборудование практичной хозяйки, верной супруги и опекующей матери, никак любовницы.)
     Я поражённо смотрела на мать. Её глаза были крепко сжатые, губы и грудь её дрожали, плечи тряслись. Время от времени она широко открывала рот, лишь бы глотнуть вщздуха, а потом слышился долгий, растянутый всхлып, как будто она душится. Ужасно.
     Моя мать плачет передо мной только когда смотрит какой-то очень грустный фильм, на пример, „Унесённые ветром“, или „Мать, слушай мою песню“, или когда читает особенно вдохновленно написанные потрясающие места в романах (особенно её тронул трагический конец Анны Карениной), или когда по радио слушает какую-то сентиментальную музыку и немузыкально, но зато абсолютно вживлённо во высказанные или предугаданные чувства, следит за исполнителем. Помню, на пример, её плач под песню „Только один день жизни“.
А вот это теперь?
     – Почему ты плачешь, мама? – я спросила её, и сама уже почти плачущая.
     – Как почему? Разве ты не слышишь как грохочет поезд?! Уезжает папа в Загреб! – как-то ей удалось вырвать слова из всхлыпа.
     Моя сконфуженность и страх опасно приближались пределу истерии. Потому что я не услышала поезда. Ничего я не услышала, кроме собаки тётя-Рады и дядя-Карло, который изо ночи в ночь тоскливо зиял и вил на луну. А кроме этого, папа и раньше уезжал в Загреб, а мы оставались дома, но мать никогда не плакала. Или лишь я её не увидела. Что чрезвычайное находится в этом уезде?
     – Уезжает папа в Загреб и никогда больше не вернётся! Увезла его Ана-Мария!
     Ана-Мария! Мои родители упоминали её только тогда, когда верили, что они одни в комнате, да и тогда редко. Несколько раз я, лелеянная любопытством, заинтригованная необыкновенным звуком и составом этого странного и чужого имени (Никого из знакомых мне людей не звали похоже), со сильным желанием проникать до её глубин, попыталась прислушиваться, уверенная, что там есть какая-то большая тайна. Но мне удалось понять очень мало: Ана-Мария – какая-то женщина, которую мой папа любит, восхищается ей, даже обожает её, а мама не может терпеть её, и опасается этого, что Ана-Мария может сделать. Или того, что папа может сделать из-за неё. Итак, с течением времени, Ана-Мария стала для меня символом угрозы и беспокойствия.
     Ана-Мария – подумала я, озлоблённо и обиженно. Ана-Мария не любит меня, как только увезла моего папу.
     – Ненавижу Ана-Марию! Ненавижу! – я заплакала.
     – Бедняжка моя маленькая! И я!
     Мать меня потянула, чтобы спать, и почти закрыла своим телом (таким же образом кошка баба-Драгины защищала своих котят, когда я хотела взять одного).
     Всю ночь я ощущала защищающую мягкость груди и широкого объятия матери, и слышала её преривыстый влажный шёпот. Я не разбиралась в словах и смысле, но это и не было важно – мать наверняка произносила то, что я сильнее всего ощущала: мы с ней заброшенные, оставленные, и, от сих пор, сурово одинокие.
     И я никак не могла заснуть, потому что до комнаты беспрестанно доносилось подавляющее визжание локомотивы, громоздился непрозрачный пар, туманно тяжёлый и холодный, и громыхали поезда со сверкающее освещёнными окнами. За каждым окном каждого вагона стоял мой папа, улыбался и махал мне. Все поезда спешили в Загреб. Всеми поездами руководила Ана-Мария.